Речь в Фултоне – замысел, реакция, исправление

5 марта исполняется 75 лет Фултонской речи, которая стала самой известной в более чем полувековой карьере Уинстона Черчилля. Это выступление вызвало большой резонанс и стало объектом анализа множества историков и экспертов. Подобное внимание к отдельному явлению или эпизоду в истории обычно играет с ним злую шутку, искажая действительность и оставляя потомкам прошедшее через фильтры субъективного восприятия неверное изображение. Настоящее эссе, как и любое другое, не претендует на объективность. Однако учитывая повышенный интерес к упомянутой речи, остановимся более подробно на этом событии, его истории, последствиях и оценках.

Подготовка

В июле 1945 года в Великобритании состоялись всеобщие выборы, по результатам которых возглавляемая Черчиллем Консервативная партия уступила место лейбористам, а сам Черчилль сложил с себя полномочия премьер-министра. Новым главой правительства стал Клемент Эттли. Для восстановления сил после неожиданного поражения Черчилль направился в Италию. В октябре, после возвращения из Италии, он получил от президента Вестминстерского колледжа в Фултоне (штат Миссури, США) Фрэнка Льюиса Макклюра письмо с предложением выступить с «серией из трех-четырех лекций» в рамках программы Фонда Грина (Фонд утвержден в 1936 году в память о выпускнике колледжа юристе Джоне Финдли Грине).

Британский политик получал подобные предложения часто, и все они, как правило, удостаивались вежливого отказа. Аналогичная судьба постигла бы и этот запрос, если бы не находчивость Макклюра. Через выпускника колледжа генерала Гарри Гоукинса Вона, военного помощника президента США Гарри Трумэна, ему удалось получить на своем обращении следующую приписку главы Белого дома: упомянутый колледж «восхитительное учебное заведение в моем родном штате». Черчилль ответил через месяц, согласившись прочитать лекцию о «положении в мире».

Не исключено, что приписка Трумэна была сделана из вежливости, и сам президент не рассчитывал на столь участливую реакцию экс-премьера, у которого были более важные дела, чем выступление в провинциальном колледже по другую сторону Атлантического океана. Но британский политик ухватился за это предложение, решив использовать появившуюся возможность для возвращения в большую политику. Позаботился Черчилль и о форме подачи материала, заручившись поддержкой Трумэна, который согласился прибыть вместе с ним в колледж и сказать приветственное слово.

Но и это еще не все. Для освещения исторического эпизода были привлечены все три имевшиеся на тот момент крупные новостные агентства США, была произведена видео- и аудиозапись, а также состоялась радиотрансляция в прямом эфире на всей территории США и Канады. Рассматривался также вопрос телетрансляции, но Черчилль отказался «проводить технические эксперименты» на столь знаковом мероприятии. Одновременно с мощной поддержкой в СМИ был создан ажиотаж с билетами. В начале января Вестминстерский колледж объявил, что на мероприятии смогут присутствовать только обладатели специальных приглашений. Ограничение порождает спрос. За две недели колледж получил пятнадцать тысяч заявок, которые продолжали непрерывно поступать до самого дня Х. Для сведения – зал, где состоялось выступление, был способен вместить только три тысячи слушателей.

Союз англоязычных стран

После завершения войны Великобритания находилась в тяжелейшем экономическом положении, фактически на грани банкротства. Война обошлась в девять млрд. фунтов, поглотив 4,2 млрд. фунтов авуаров и разогнав внешний долг перед США до 4,3 млрд. фунтов. Проблемы на общегосударственном уровне не замедлили сказаться на уровне жизни простых граждан: мясо, масло, яйца, сыр, мыло, одежда, бумага – все это и многое другое выдавалось теперь по талонам; нормировался расход бензина, угля и прочего горючего, подача электроэнергии прекращалась с 14:00 до 16:00 и с 21:00 до 12:00; наблюдались перебои в транспортной системе и работе коммунальных служб; требовалось срочное решение жилищной проблемы, так как в результате авианалетов были разрушены или серьезно повреждены свыше 750 тыс. домов.

В таком положении претендовать на роль великой державы было проблематично. Необходимо было найти себе могущественного союзника, который согласился бы выделить необходимые средства для восстановления. В качестве такого союзника Черчилль выбрал США и именно к созданию братского союза англоязычных стран он и призвал в своем выступлении. Для повышения убедительности своих предложений он использовал различные риторические приемы. В частности, он предстал сторонником последовательности, обращаясь к недавнему военному опыту совместного сотрудничества: «Необходимо, чтобы последовательность в мыслях, настойчивость в достижении целей и величественная простота в решениях определяли политику англоязычных стран в годы мира так же, как в годы войны». Он сыграл на контрасте, сначала сгущая краски ужасов войны и тирании, а затем предлагая чудодейственное средство в виде «тесного сотрудничества» во всех областях между США и Британским Содружеством наций. Он вселил надежду, замечая, что если предложенное им сотрудничество станет реальностью, «мир забудет о том неспокойном времени, когда пресловутое, но столь неустойчивое равновесие сил могло провоцировать некоторые страны на проведение политики непомерных амбиций и авантюризма».

Как еще можно было обосновать необходимость создания англоязычного союза – найти внешнего врага. На эту роль Черчилль выбрал государство, с которым его страна сражалась вместе против нацистской Германии, и которое принесло победу союзникам в мировой войне. Если абстрагироваться от ряда нюансов, британский политик представил картину двухполюсного мира, где на одной, близкой Черчиллю стороне, расположились США, Великобритания, Канада и европейские страны, а на другой, вызывающей настороженность – СССР. Как считал Черчилль, дело было не столько в руководстве СССР, сколько в исповедуемой ими идеологии. Именно против идеологии он и выступил в Фултоне, выразив беспокойство, что во множестве стран «создаются коммунистические пятые колонны», которые действуют «слаженно и согласованно, в полном соответствии с руководящими указаниями, исходящими из коммунистического центра».

Акцент в выступлениях Черчилля на губительных последствиях коммунизма позволяет рассматривать истоки «холодной войны» не только в плоскости борьбы за территориальные приобретения и обеспечение собственной безопасности, но и с учетом идеологической подоплеки происходивших событий. При таком ракурсе причиной противостояния западных демократий и СССР стал, по мнению В. Лота, «антагонизм во взглядах на должную организацию общества», а само противостояние превратилось, по словам историка Мелвина Леффлера, в «духовную битву за душу человека», или, как выразился профессор Джон Льюис Гэддис, в попытку ответить на вопрос: «Как лучше организовать человеческое общество?» Идеологическая трактовка предлагает не только новый взгляд на генезис «холодной войны», но и иные временные рамки этого конфликта, указывая в качестве начала конфронтации не 1945-й или 1946 год, а 1917–1918 годы, когда произошло столкновение идеологии Вудро Вильсона и В. И. Ленина.

«Железный занавес»

Вспоминая спустя годы свою речь в Фултоне, Черчилль заметит, что «всегда следует быть осторожным, выступая за рубежом». Но назвать речь в Вестминстерском колледже «осторожной» – значит, погрешить против истины. Черчилль сорвал занавес дипломатической размытости и перешел к конкретным формулировкам. Он заявил, что многие страны Центральной и Восточной Европы «подвергаются все более ощутимому контролю, а нередко и прямому давлению со стороны Москвы». Он произнес ставшие эпохальными слова: «протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, на Европу опустился железный занавес».

Метафора «железный занавес» прославила британского политика и устремила многих исследователей на поиск первоисточника. Первый раз Черчилль использовал это выражение в телеграммах Трумэну от 12 мая и 4 июня 1945 года, затем во время дискуссий в палате общин 16 августа и в письме супруге 24 сентября того же года. Некоторые исследователи утверждают, что авторство этого термина принадлежало Й. Геббельсу. Министр пропаганды Третьего рейха действительно использовал этот термин в Das Reich в феврале 1945 года, но были и другие первоисточники. Одним из первых к образному выражению обратился русский мыслитель Василий Васильевич Розанов, который в своей последней работе «Апокалипсис нашего времени» (1918–1919 годы) написал: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес». Европейцев с этим фразеологизмом в плоскости политических реалий познакомила сторонница лейбористов Этель Сноуден в своей книге «Через большевистскую Россию» (1920 год). В 1924 году британский посол в Берлине Эдгар Винсент использовал аналогичную идиому во время присутствия французских войск в Рурской области, назвав последнюю «железным занавесом между сценой и зрителями».

Был еще один источник, который, хотя и появился раньше книги Розанова, не касался политических катастроф. Речь идет о романе Герберта Уэллса «Пища богов» (1904 год), где знакомое выражение употребляется дважды. Не исключено, что Черчилль, который был прекрасно знаком с произведениями фантаста, позаимствовал театральный термин именно из этого романа. Хотя сам он в этом не признавался. Когда в 1951 году его спросили, был ли он знаком с каким-нибудь из упомянутых выше источников, он ответил: «Нет, я не слышал это выражение раньше, хотя, как и все, был знаком с “железным занавесом”, который опускается» на театральную сцену во время пожара.

Подобное признание на первый взгляд не сообщает ничего нового. Но на самом деле оно важно, поскольку объясняет, в каком контексте Черчилль использовал этот термин. Опуская на Европу «железный занавес», он не собирался разделять ее на две враждующие стороны. Он стремился остановить распространение пожара. Это же подтверждает лингвистический анализ текста, проведенный отечественными филологами.

Реакция в СССР

Ответ Сталина был опубликован в формате интервью газете «Правда». Наиболее интересным представляется ответ генсека на один из первых вопросов: «Можно ли считать, что речь господина Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?» При ответе Сталин акцентировал внимание на трех принципиальных моментах. Во-первых, на образе «Черчилля-поджигателя войны». Во-вторых, на поддержке США позиции британского политика. И, в-третьих, на сходстве потомка герцога Мальборо с фюрером: «Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей». Дальше Сталин развил эти тезисы, объясняя, что «господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война». По словам генералиссимуса, «установка господина Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР».

Фултон часто рассматривается в качестве эпохальной вехи, которая обозначает изменение внешнеполитических взглядов самого Черчилля с переходом от сотрудничества с СССР в годы войны к периоду противостояния после, а также символизирует начало нового этапа международных отношений, вошедших в историю, как «холодная война». С точки зрения истории и последующих поколений, это выступление действительно стало водоразделом. Но было ли оно таким уж неожиданным для государственных мужей? Особенно советского руководства? Е. В. Хахалкина в своей докторской диссертации считает, что нет. В качестве аргумента она приводит письмо Черчилля Сталину, в котором британский премьер указывает на «раскол мира на две части»: «с одной стороны будете господствовать вы и ваши страны, а также коммунистические партии в других государствах, с другой стороны сплотится весь англоговорящий мир с их партнерами и доминионами». Помимо модели двухполюсного мира Черчилль также обращает внимание Сталина, что «вражда этих двух миров разорвала бы мир на части, и тогда лидеров этих миров накрыло бы чувство стыда перед историей». Показательна дата письма – 29 апреля 1945 года, то есть почти за год до поездки в Миссури.

Примечательным является и тезис о крайней нежелательности военного противостояния двух систем. Причем это был не только отвлекающий маневр, призванный ввести Кремль в заблуждение относительно истинного характера замыслов британского руководства. Черчилль неоднократно озвучивал необходимость сохранения диалога. Например, во время Тегеранской конференции он отметил, что три лидера антигитлеровской коалиции «должны оставаться друзьями, чтобы обеспечить счастливую жизнь во всех странах». «Я считаю, что мы должны поддерживать дружественные отношения с Россией», – скажет он на встрече с руководством Турции в январе 1943 года. Даже в мае 1945 года, размышляя над операцией «Немыслимое» и выражая опасения насчет возможного продвижения Красной армии на Запад, Черчилль стремился не допустить развязывания новой войны. В своей переписке с Трумэном он неоднократно обращал внимание, что «первоочередной целью должно стать совещание со Сталиным». «Сейчас жизненно важно прийти к соглашению с Россией», – отмечал он в телеграмме от 12 мая.

Реакция в США и в Великобритании

Это может показаться удивительным, но выступление Черчилля подверглось критике не только в СССР, но и среди западных демократий. Например, Chicago Sun, которая всего неделю назад изъявила желание опубликовать сборник военных речей Черчилля, на следующий день после событий в Фултоне вышла с разгромной статьей, увидев в «отравляющих доктринах» экс-премьера идею «обеспечить посредством оружия мировое господство США и Британской империи». Nation обвинила Черчилля, что своими заявлениями он «добавил значительную дозу яда в и без того испорченные отношения между Россией и западными странами». Оценивая предложения относительно создания братского союза англоязычных стран, в Wall Street Journal откровенно заявили, что «Соединенные Штаты не хотят никакого союза и всего того, что связано с любым союзом с какой-либо страной». Черчилля журили за возвращение к старой дипломатии с ее альянсами, сферами влияния и гонками вооружений, то есть за все то, что вместо предотвращения войн, наоборот, приводило к военным конфликтам. Британскому политику ставили в вину попрание Устава ООН и стремление вернуть своей стране прежнюю значимость за счет объединения сил с влиятельным союзником.

Ознакомившись с реакцией прессы, Трумэн поспешил откреститься от Фултонской речи, заявив на поспешно организованной пресс-конференции 8 марта, что он не знал заранее о том, что собирается поведать Черчилль. Также он дал указание заместителю госсекретаря Дину Ачесону не посещать торжественные мероприятия, которые проходили в это время в Нью-Йорке по случаю прибытия туда британского политика.

Прохладный прием ждал Черчилля и дома. На следующий день после его посещения Вестминстерского колледжа The Times вышла с критической статьей, осуждающей антагонизм западных стран и коммунистического блока. По мнению аналитиков известного издания, обоим режимам было чему поучиться друг у друга: «коммунистам – работе политических институтов и соблюдению гражданских прав, а западным демократиям – развитию экономического и социального планирования». Официальное руководство в Лондоне – премьер Эттли и глава внешнеполитического ведомства Бевин – повели себя так же, как и их американские коллеги. Они дистанцировались от заявлений Черчилля, отрицая выдачу «разрешения британского правительства», а также настаивая на незнании намерений экс-премьера и об отсутствии желания «высказывать какое-либо мнение о выступлении, которое имело место в другой стране и осуществлялось частным лицом».

Лидера своей партии поддержали депутаты-лейбористы. Девяноста три из них, что соответствовало примерно четверти всех депутатов-лейбористов, заседавших на тот момент в палате общин, выступили с официальным осуждением позиции Черчилля, считая, что его выступление «вредит хорошим отношениям между Великобританией, США и СССР», а также, что оно «враждебно делу сохранения мира во всем мире».

Что стояло за реакцией Трумэна и Эттли

Насколько Трумэн и Эттли были искренны, заявляя о своем неведении предварительного содержания эпохальной речи? Известно, что 10 февраля текст будущего выступления обсуждался с Трумэном. Встреча двух государственных деятелей состоялась не накоротке, а заняла полтора часа. Более того, текст был одобрен адмиралом флота Уильямом Лехи, руководителем личного штаба президента. Во время совместного путешествия из Вашингтона в Фултон Черчилль показал Трумэну окончательную редакцию, подготовленную накануне. Внимательно прочитав текст, президент нашел речь «восхитительной», заметив, что «хотя она и наделает много шума, результаты будут положительны».

В феврале Черчилль сообщил примерное содержание будущего выступления премьер-министру, на что Эттли ответил: «Я уверен, ваша речь в Фултоне будет полезна».

Если Трумэн и Эттли знали и поддерживали основные тезисы выступления, то почему они поспешили отстраниться от своего коллеги и его заявлений? Ответ на этот вопрос не столь очевиден, как кажется. Во-первых, хотя Черчилль и заручился поддержкой Форин-офиса и премьер-министра, и даже сообщил последнему основные положения будущей речи (братский союз, включая особые отношения с США), по большей части он предпочитал держать Эттли в неведении относительно подробностей. Детали выступления, а также реакцию на него со стороны администрации Белого дома Черчилль сообщил в Лондон только 7 марта. Эттли ответил сдержанно, поблагодарив за «длинное и интересное сообщение». Еще меньше, чем премьер-министр, знали о выступлении в Консервативной партии. Заместитель нашего героя и его планируемый преемник на посту лидера тори Энтони Иден, отвечающий среди прочего за внешнеполитический сектор, вообще не был привлечен к обсуждению. Неведение однопартийцев впоследствии дорого встанет Черчиллю, и едва не будет стоить ему поста руководителя оппозиции. После Фултона все чаще стали раздаваться призывы, что «Уинстон должен уйти».

Второй момент более значителен. Хотя Черчилль и был знаменит своим стремлением к самостоятельным и подчас несогласованными с руководством действиями, все имело свои пределы. И если бы на Даунинг-стрит считали, что выступление в Фултоне может представлять угрозу для внешней политики Великобритании, то визит экс-премьера в США просто бы не состоялся. Хотя бы по той простой причине, что в 1945–1946 годах все международные перелеты, а тем более на другую сторону Атлантики, строго контролировались государственными структурами, и прежде чем отправиться в дальнее путешествие, Черчилль получил разрешение у министра военного транспорта, также его поездка была одобрена премьер-министром и главой Форин-офиса. Поддержка со стороны внешнеполитического ведомства была оказана и после прибытия именитого гостя на территорию США. Консульства в Майами и Нью-Йорке отвечали за разбор и подготовку ответов всей входящей корреспонденции в адрес британского политика, направленной простыми американцами. О том, насколько велик был поток подобной корреспонденции, можно судить по тому факту, что только за время пребывания Черчилля в Майами в его адрес пришло более двух тысяч писем и посылок.

 Позиция официального Лондона, конечно, интересна, но ключевой для последующей репутации Фултона стала реакция в Белом доме. Трумэн, умело разыгрывавший важную для себя партию, держал в кармане фигу и не слишком откровенничал. В своем письме Черчиллю он отмечал, что «людям Миссури очень понравился ваш визит и то, что вы сказали». Казалось бы, как связано мнение «людей Миссури» с точкой зрения самого президента? Самым непосредственным образом. Трумэн не раз акцентировал внимание на своей принадлежности этому штату. Он и был один из тех «людей Миссури», которые поддержали выступление. Недвусмысленно об отношении президента к своему гостю говорит также прием Черчилля во время его визита в США, который продлился два с половиной месяца. Трумэн предоставил гостю борт №1 для перелета на Кубу и обратно. Он также готов был дать воздушное судно из состава ВВС для путешествия в Тринидад и Бразилию, если бы эти вояжи не отменились из-за проблем британца со здоровьем. Для путешествия по США президент выделил гостю последнюю марку Cadillac с персональным шофером, устроил вечеринку на своей яхте, а для доставки и отправки корреспонденции экс-премьера использовал личного пилота. Когда по своей привычке Черчилль в самый последний момент решил изменить планы и отправиться из Вашингтона в Фултон не на самолете, а на поезде, Трумэн пересмотрел свое рабочее расписание и выделил два дополнительных дня на возвращение из Миссури.

Напомним, что все эти знаки внимания были оказаны не лидеру иностранного государства и даже не члену правительства. Разумеется, у Черчилля была репутация и заслуги, которые вызывали пиетет перед его персоной. Но не настолько, чтобы менять расписание и предоставлять в его пользование военные самолеты и государственные автомобили. Очевидно, что выступление в Фултоне было нужно президенту, причем не меньше, чем самому оратору. Зачем?

Как подставился Черчилль

Стоя на трибуне в Вестминстерском колледже, Черчилль «со всей определенностью подчеркнул», что «не выполняет ничьей официальной миссии и не имеет никакого официального статуса, ибо говорит исключительно от своего имени». Он и дальше будет подчеркивать, что его знаменитая речь была «произнесена рядовым членом парламента по его собственной инициативе в период отсутствия у него каких-либо официальных полномочий». На самом же деле британский политик занимал уникальное положение. Являясь единственным представителем Запада среди членов Большой тройки, он обладал огромным политическим капиталом, дававшим ему право публично выражать свою точку зрения и быть услышанным во многих странах. «Я могу спокойно сболтнуть много вещей, которые считаются правильными, но у людей не хватает смелости для их произнесения на публике», – описывал Черчилль свои возможности. Но дело было не только в репутации. Из шестидесяти высокопоставленных политиков и военных США только двое в 1946 году полагали, что Черчилль вернется в большую политику. Подобное сочетание – великих достижений в прошлом и небольших перспектив в будущем – представлялось американскому истеблишменту идеальным для громких заявлений в настоящем.

Перед своим появлением в Фултоне Черчилль сначала приехал в Вашингтон и остановился в британском посольстве. На календаре было 3 марта. До знакового выступления оставалось два дня. Еще не прозвучало слов ни о «железном занавесе», ни об угрозе коммунистического движения. Но в США уже прошло несколько месяцев с момента разработки планов ведения боевых действий против СССР с использованием атомного оружия. Политика в отношении бывшего союзника уже была определена и сформулирована. Оставалось только озвучить ее публично, и Черчилль в этом отношении сыграл на руку американским властям. Настоящее значение событий в Вестминстерском колледже с их резонансом в пространстве и времени состояло не в том, что Черчилль выразил свое мнение, а в том, что он придал в глазах общественности легитимность политике США в отношении антисоветизма. Дистанцировавшись официально от его заявлений, Вашингтон в действительности крепко ухватился за обнародованные тезисы. Центр тяжести с братского союза англоязычных стран был смещен в сторону конфронтации с СССР, а мирные посылы, отраженные в названии речи, вообще остались без внимания.

В этом отношении Черчилль, который вышел на трибуну, чтобы использовать коммунистическую угрозу в качестве рычага для укрепления англо-американского сотрудничества, с одной стороны, подставился, с другой – оказался неправильно понятым. В определенной степени Черчилль сам был виноват в том, что произошло. Его страсть к публичности сыграла с ним злую шутку. Были и более резкие действия, и более агрессивные планы, и более враждебные заявления, чем его широко нашумевшее выступление. Но все это оставалось скрытым от общественности, являясь предметом обсуждений узкой группы элитарных специалистов и высших руководителей. Должны будут пройти годы и даже десятилетия, прежде чем гриф секретности будет снят, мемуары опубликованы и многое тайное станет явным. А речь Черчилля была в общем доступе, пошла в массы и разошлась на цитаты, возложив на ее автора основную ответственность за развязывание «холодной войны».

Свою долю в популярности фултонских откровений сыграла и персонификация выступления. Это была еще одна ирония истории по отношению к Черчиллю, который на протяжении всей своей жизни являлся стойким и бойким защитником индивидуализма, а теперь пострадал от того, что в массовом сознании эпизод в Вестминстерском колледже был связан исключительно с ним. А ведь был еще и Трумэн, который пригласил, организовал, поощрял и лично присутствовал на этом мероприятии, придав своим участием международную значимость всему действу. Был и Эттли, который пусть и негласно, но поддержал своего коллегу. Был и Форин-офис, решавший логистические и процедурные проблемы визита британского государственного деятеля в иностранное государство. Был и Госдеп, который в день выступления сделал много шагов недружественного характера в адрес бывшего союзника. Но все эти люди и ведомства, едва поднялась буря возмущения, сделали в едином порыве шаг назад, оставив под рампами ответной реакции лишь одного участника – Уинстона Черчилля.

Попытка исправления

Увидев искажение в трактовках некоторых своих заявлений, Черчилль счел необходимым дополнительно объяснить свою позицию. Спустя десять дней после лекции в Вестминстерском колледже он решил вновь взять слово для пояснения ключевых моментов предыдущего выступления. Для этих целей он использовал торжественный прием, организованный в его честь мэром и городскими властями Нью-Йорка в отеле Waldorf Astoria.

Двигаясь в сторону смягчения своих заявлений, Черчилль отметил следующее: Он «не считает, что война надвигается и является неизбежной». Он полагает, что «совместная спокойная и решительная защита идеалов и принципов, изложенных в Уставе ООН» позволит «залечить раны, нанесенные войной против Гитлера», а также сделает возможным «восстановление искалеченной и пошатнувшейся структуры человеческой цивилизации». Он «никогда не просил о создании англо-американского альянса». Он «просил о нечто другом, и в определенном смысле о нечто большем». Он выступал сторонником создания «братского союза, свободного, добровольного, братского союза».

Отдельные фрагменты выступления были посвящены отношениям с СССР. Он еще раз повторил, что «не верит, будто руководство России хочет в настоящее время войны». Он «никому не позволит делать заявления, которые могли бы ослабить его уважение и восхищение перед русским народом, а также принизить его горячее желание, чтобы Россия была безопасной и процветающей, чтобы эта страна заняла почетное место в авангарде мировой организации». Черчилль также напомнил собравшимся, какие «чудовищные потери понесла Россия после гитлеровского вторжения, и как она выжила и с триумфом оправилась от ран, которые превосходили все, когда-либо выпадавшее на долю других государств». Он сообщил, о «глубокой и широко распространенной симпатии англоязычного мира к русским людям», об «абсолютной готовности работать с ними на честных и справедливых условиях». Он «приветствует, чтобы российский флаг развивался на российских судах на морях и океанах». «Вне всякого сомнения, у нас много, чему мы можем научиться друг у друга, – заключил британский политик. – Я с радостью прочитал в газетах, что в гавани Нью-Йорка никогда не было столько русских кораблей, как сегодня. Я уверен, вы окажете русским морякам сердечный прием».

Многолетний опыт политической деятельности научил Черчилля, что публичные выступления нельзя повернуть вспять. Ни произнесенные слова, ни реакция публики неподвластны оратору после того, как сказанное разнесется по аудитории и зафиксируется в умах слушателей. Никакие последующие заявления уже не смогут кардинально повлиять на сформировавшееся мнение. Подобная закономерность касалась и выступления в Нью-Йорке, которое было бессильно изменить последствия Фултона. Но особенность этих двух выступлений заключалась в том, что высказанные в них мысли не были первородными. В дальнейшем западные историки признают, что американский истеблишмент еще до появления Черчилля в штате Миссури сформировал свои внешнеполитические взгляды. Джинн поселился в бутылке, а экс-премьер, приехавший за одобрением кредита своей стране, сам того не осознавая, откупорил бутылку и выпустил джинна на свободу: идея о необходимости противостояния Советам вырвалась наружу и пошла в массы.

Могло показаться, что во всей этой бочке дегтя была и своя ложка меда. В то время как, с одной стороны, произошло обострение внешнеполитической ситуации, с другой – Черчиллю удалось добиться своей главной цели, укрепить англо-американские отношения. Согласно опросам общественного мнения, если сразу после заявлений в Фултоне союз между двумя странами поддержали всего 18 % респондентов, то спустя месяц – уже 85 %. Но было ли это достижение победой? Черчилль имел богатый и насыщенный опыт совместного общения с руководством США в годы войны. Несмотря на явное превосходство заокеанского партнера, британскому премьеру удавалось отстаивать самостоятельность, а также обеспечивать принятие важнейших стратегических решений, выгодных в первую очередь его стране. Но после войны ситуация изменилась. В Белом доме правил другой президент, Британия была другой, да и сам Черчилль все больше начинал становиться жертвой своего почтенного возраста.

Описывая и оценивая события в Фултоне, нельзя забывать, что, несмотря на всю их важность, значительную подготовительную работу и неожиданный резонанс, это было не единичное, оторванное явление. Для истинного понимания роли и места этого выступления в жизни британского политика его необходимо рассматривать в совокупности с другими эпизодами и решениями нашего героя в первое послевоенное десятилетие. Призрак Фултона еще долго будет преследовать лидера тори, представляя его в виде главного инициатора нового противостояния. Черчиллю было не привыкать к подобным образам. На протяжении всей карьеры его часто обвиняли в милитаристских настроениях, в любви к войне и склонности восхищаться батальными сценами. И Черчилль не особенно-то и возражал против подобных трактовок, поскольку в них была определенная доля правды. Но не вся правда. Отчасти из-за поддержки самого Черчилля и в глазах современников, и в работах историков за ним закрепится репутация сторонника военного разрешения международной напряженности, оставив другой образ – миротворца – за кадром. А этот образ был, особенно во время премьерства Черчилля в период 1951–1955 года, когда он стал первым западным политиком, выступившим за установление плодотворного диалога с руководством СССР. Однако это уже совсем другая история.

Дмитрий Медведев

По материалам книги «Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939-1965».

Источник фотографии – public domain, courtesy of the Missouri State Archives, MS192 Gerald Massie Photograph Collection.